Невозможный Хинштейн: знаменитому журналисту, депутату и политику исполняется 50 лет

Для меня это выглядело логичным продолжением истории нашего с Сашей старшего товарища, классика отечественного детектива Эдуарда Хруцкого (о нем речь еще впереди), появившегося в прокурорском мундире в сериале «На углу у Патриарших», созданного по его роману.

Давно пришел к выводу, что Хинштейна самого надо играть в кино — в остросюжетном политическом детективе.

Сашина жизнь, во всяком случае, та часть, что происходила на моих глазах в «МК», да и после, затмевала самые интригующие повествования. Но я не биограф, а для описания репортерских приключений Хинштейна нужны были бы литературные таланты братьев Вайнеров.

Саша Хинштейн ворвался в журналистику, если прибегнуть к спортивной метафоре, как грозный центрфорвард к воротам, сметая все преграды на пути. Столь же стремительно и прочно он вошел и в мою жизнь.

Впервые я его заметил в пресс-центре теннисного Кубка Кремля году в 1993-м. Не скрою, был несколько удивлен, насколько начинающий корреспондент отдела информации держался на равных с завсегдатаями ложи прессы, да и нельзя было не обратить внимание на его невероятную общительность в кулуарах со старшими коллегами — кипучая энергия молодого журналиста, по-моему, не уступала по накалу его сверстникам, выходящим сражаться на корты «Олимпийского» с ракеткой в руках. По странной иронии судьбы, в главной VIP-ложе вместе с тогдашним президентом Ельциным присутствовали и многие его соратники, впоследствии ставшие персонажами статей и публикаций Александра Хинштейна.

Не скажу, что тогда завязались наши отношения, но в коротких встречах в редакционном коридоре я уже смотрел на Сашу другими глазами: в его амбициозности (не путать с самонадеянностью) угадывались грядущие чемпионские устремления.

Иногда Саша, человек моложе меня, непостижимо казался значительно старше — своей гроссмейстерской оценкой жизненных ситуаций, а его легкое перо в сочетании с железной аргументацией фактов придавало громким публикациям Хинштейна конан-дойлевскую математическую логику, рекордно быстро превратив начинающего автора в журналиста, ставшего первым пером России.

Невероятная коммуникабельность позволила ему черпать все новые головокружительные сюжеты сенсационных материалов, разоблачающих коррупцию в стране, — жесткие публикации про деяния тогдашнего министра внутренних дел Рушайло или материалы о злоупотреблениях главы Федерального агентства правительственной связи Старовойтова.

В те времена за расследование подноготной сильных мира сего можно было лишиться головы, но Саша страха, по-моему, не испытывал никогда: ни в профессии, ни в обычной жизни.

Как-то отправились кататься на горных лыжах в Подмосковье. Я попытался поделиться с ним навыками, обретенными на более крутых склонах — альпийских, но Саша советами пренебрег, поставил лыжи прямо и понесся со склона без виражей, с отчаянием камикадзе. Падал, конечно, но упрямо камнем летел вниз... Мне тогда многое открылось в его характере: не просто достичь цели кратчайшим путем — терпения-то Саше не занимать, — а выбрать одному ему свойственную траекторию, ну и держаться ее до конца...

Мне мой друг неуловимо напоминает мотогонщика под куполом, не имеющего права сбросить скорость: рисковый номер требует от героя только одного — отважно добавлять скорость. Но на каких бы взрослых скоростях ни летал Саша по жизни, к дружбе он сохранил юношеское трепетное чувство.

Когда он дарит очередную свою книгу-бестселлер, на титульном листе находит добрые слова, напоминающие те далекие уже времена, в которых вроде как к месту приходились мои советы в редакционной круговерти. Но я-то точно знаю, что ни в каком наставничестве Саша особо не нуждался: он — самородок.

Почему-то зацепилась в памяти из тех лет незначительная, казалось бы, деталь на одной из презентаций: слегка подшофе Жириновский, упорно предлагающий молодому журналисту Хинштейну чокнуться бокалами. Настойчивость, с которой символ ЛДПР проявлял несвойственное ему радушие к корреспонденту «МК», заставила призадуматься впоследствии о прозорливости Вольфовича, разглядевшего в начинающем репортере сильную личность, хотя вряд ли он мог представить себе Хинштейна как оппонента впоследствии в стенах Государственной думы.

Для меня, вроде бы Сашу хорошо знавшего, не скрою, решение на пике журналистской славы заняться политической деятельностью стало не просто полной неожиданностью — показалось вначале даже слегка авантюрным. Но он, прочно поселившись в поездах и самолетах, в круглосуточном режиме встречался с избирателями и выиграл выборную кампанию практически с нуля, что, собственно, всегда было в стиле Саши — самому выстраивать линию жизни.

Принципиальность его, позволившая занять высокий пост председателя комитета Госдумы, может соперничать только с чувством товарищества: я за многое Саше признателен — наши нескончаемые дачные посиделки с душевными разговорами, иной раз до рассвета, веселые совместные дни рождения и новогодние праздники, да и обычный треп по телефону — тоже неотъемлемая часть моей жизни.

Иногда мы вспоминаем и те непростые дни, когда власть решила упрятать ведущего журналиста газеты за решетку.

Скандал с задержанием Александра Евсеевича случился, как сейчас помню, накануне выходных, когда я намеревался отоспаться за неделю, но в ночи раздался звонок нашего сотрудника Игоря Агафонова, сообщившего, что Сашу Хинштейна забрали в СИЗО: люди Рушайло и не особенно скрывали, что ведут за журналистом круглосуточную слежку.

Поводом для задержания послужило обнаруженное у Хинштейна удостоверение на имя капитана Московского уголовного розыска Матвеева — «ксива» была не поддельная, выдана Саше официально таможенным управлением, входящим в силовой блок, как «прикрытие» его небезопасной расследовательской деятельности.

В шесть утра мы с Агафоновым уже входили в здание изолятора в Хорошево-Мневниках, предварительно до отвала затоварившись в круглосуточном супермаркете соками, сыром и колбасой, чтобы разнообразить сидельцу скудную казенную пищу.

К нам вышел мрачного вида подполковник Морозов, который и возбудил уголовное дело на журналиста. Передачу с продуктами приняли, но выпускать из камеры Хинштейна подполковник наотрез отказался, недвусмысленно дав понять, что безоглядно режущий правду-матку журналист заигрался, и ему грозит реальный срок. В ответ я довольно дерзко напомнил милицейскому следователю строки из песни Высоцкого: «Капитан, никогда ты не станешь майором...»

Я ошибался: Морозов сделал завидную карьеру, дослужившись до генеральских лампасов в московском главке на Петровке. И круг замкнулся: спустя годы он стал «героем» материалов Александра Хинштейна, оказавшись одним из многих «оборотней в погонах» и уволенных с позором после его публикаций.

Но это случится много позже, а пока, на наше счастье, Василий Савельевич Шахновский снимает трубку прямого телефона в мэрии и, узнав о милицейском беспределе, тут же докладывает ситуацию Лужкову, который принял решительные меры.

Уже через несколько дней у меня на даче мы отмечали Сашин выход из застенков, хотя ставить точку в этой истории было преждевременно: министр маниакально горел желанием упрятать Хинштейна за решетку.

Павел Гусев решился на беспрецедентную акцию: провести митинг протеста против милицейского беспредела в защиту журналиста прямо у здания МВД на Октябрьской площади. Собралась многотысячная толпа, возмущенная действиями силовиков, — люди вели себя дисциплинированно, но Рушайло и власть попятились...

Сколько лет прошло с тех пор! Мы с Сашей вспоминаем те годы.

— Стоя на пороге в «МК» в начале 1990-х, после школы, ты убежденно говорил: «Не может быть профессии интереснее, чем журналистская»...

— Я и по-прежнему считаю: нет интереснее профессии, чем журналистская. Журналист — человек, способный покорять пространство и время, узнавать завтрашние новости уже сегодня. Другой вопрос, что печатная журналистика и телевизионная уступают новым медиа — Интернету, соцсетям, телеграм-каналам, — но чувство причастности к тому, как вершится история, никуда не исчезает. Журналисту все должно быть интересно, и он хочет поделиться своими открытиями с читателями, зрителями и слушателями. И если ему интересно, то свой интерес он передает и им. И сегодня те, кто занимается журналистикой, уверен я, по-прежнему воспринимают мир как постоянное открытие для себя.

Сегодня основная журналистика происходит там, на линии боевого соприкосновения. Верю: из сегодняшних военкоров, которые возрождают лучшие традиции военкоров фронтового времени, появятся и будущие выдающиеся писатели. Одна из самых сильных, по крайней мере для меня, книг о войне — трилогия Константина Симонова «Живые и мертвые», написанная как раз на основе его фронтовых записей и дневников. Те, кто находится сегодня там, те, кто пишет и делает свои записи, — может быть, из этого получатся новые «Живые и мертвые».

— На пике журналистской карьеры и репортерской славы, когда вся страна взахлеб читала твои сенсационные статьи, ты делаешь непредсказуемый вираж и уходишь в политику...

— Мне всегда было интересно заниматься журналистикой активной, а я делил журналистику на активную и пассивную. Первая — это та, которая создает новости сама; вторая — это та, которая эти новости потом описывает. Мне всегда было важно, чтобы мои публикации не просто вызывали общественный резонанс, но приводили к конкретным результатам. Чтобы их герои получали по заслугам, их снимали бы с должностей, привлекали бы к ответственности, справедливость восторжествовала, незаконно возбужденные дела прекращались и тому подобное. С какого-то времени я начал ощущать, что сила журналистского слова значительно сократилась, убавилась, и результата, на который ты рассчитываешь, очень трудно достичь. И тогда я понял: чтобы что-то изменить, нужно оказаться внутри этого процесса: чем биться о каменную кирпичную стену, лучше через нее перелезть. Потому пошел в политику, впервые избрался депутатом Госдумы, когда мне было 29 лет. И сразу убедился в том, что статус дает дополнительные возможности для журналиста. На стыке своего избрания занимался судьбой одной из жертв печально известных «оборотней в погонах», сотрудников МУРа, которые поставили на поток фальсификацию улик: подбрасывали наркотики, оружие людям, а потом вымогали с них деньги. Одним из таких потерпевших был эстонец, электрик с поезда Таллин—Москва, — ему на перроне загрузили наркотики, до это изъятые у реального наркоторговца. И несчастного электрика в итоге осудили. Пока я был просто журналистом, несмотря на все публикации, добиться изменения приговора — а человек был осужден к длительному сроку — я не мог. А после того как получил мандат, в конечном счете Верховный суд отменил ранее вынесенное решение. Ну а мы вместе с прокуратурой, ребятами из УСБ МВД добились его полной реабилитации. Я сам приехал забирать этого человека в суд. До сих пор помню: его звали Айвар Альяс.

— Создавалось ощущение на тот момент, что рамки целых газетных полос и даже разворотов тебя теснят. И ты создал серию крупномасштабных политических детективов-полотен, на страницах которых оживают генсеки, на Лубянку возвращаются председатели КГБ, а в Кремле первый Президент России Борис Ельцин снова принимает «серого кардинала» Бориса Березовского... Чувствуешь ли ты себя писателем, равным, скажем, нашим с тобой любимым романистам — Юлиану Семенову и Эдуарду Хруцкому?

— Нет, конечно, я не чувствую себя даже близко ровней с мэтрами политического романа, как мой любимый Юлиан Семенов и наш друг Эдуард Хруцкий. Но, конечно, Семенов для меня является недосягаемой высотой, и человека, равного по его масштабу таланта, многогранности, глубины, яркости, я сегодня, честно, не вижу. Пытаюсь сейчас работать над романом, замысел которого окончательно оформился в Доме-музее Семенова в Мухалатке в Крыму, куда я приезжал в 20-м году и даже посидел за широким столом, где рождались многие его вещи, включая «Семнадцать мгновений весны». Там окончательно для себя понял, что напишу такую книгу, в которой расскажу, что видел, чему был свидетелем сам в жанре политического детектива, и посвящу Юлиану Семенову.

— Героями, а точнее, антигероями твоих разоблачительных статей было множество высокопоставленных и влиятельных людей. Не уверен, что перечень руководителей крупного ранга, которые считали и считают тебя своим злейшим врагом, поместился бы на газетной странице. Когда вспоминаешь те времена, холодок по спине не бегает?

— Много людей не испытывают ко мне любви, имеют основания считать меня причиной своих бед, сломанной карьеры, привлечения к уголовной ответственности. По молодости ни о каком страхе я не думал, но и сегодня редко его испытываю. Мысленно возвращаюсь в конец 90-х, и становится не по себе от того, по какому лезвию бритвы ходил. Пример Димы Холодова, к сожалению, показателен. Тогда жизнь человека не стоила, по сути, ничего. Но и сегодня я, к сожалению или к счастью, не разучился выбирать себе влиятельных оппонентов и противников.

— Ты никогда не скрывал своего искреннего уважения к деятельности и подвигам сотрудников спецслужб разных эпох. Но, увидев тебя в служебном кабинете в должности советника директора Росгвардии, я был удивлен: все-таки организация военная… Как ты влился в личный состав?

— Была интересным опытом работа внутри Росгвардии. Появилась уникальная возможность увидеть силовые структуры, что называется, в 3D. Я знал их работу как журналист, много общаясь, взаимодействуя, участвуя так или иначе в каких-то операциях. Потом — как депутат, будучи зампредом Комитета по безопасности и отвечавшим, в частности, за законодательство всех органов внутренних дел. Я же и сопровождал внесенный в 16-м году президентский законопроект о войсках Национальной гвардии. Ну а оказавшись внутри, я увидел, как работает система, что называется, воочию. Сложно ли проходило вхождение — и да, и нет. Я никогда не старался показать себя военным человеком, понимая, что ни у людей в погонах, ни у штатских это не вызовет понимания. Надо сказать, что я благодарен Росгвардии за многие уроки, которые работа там мне преподала, и тому, что я сумел увидеть много из того, что раньше не понимал и не знал. Познакомиться с огромным количеством очень достойных людей, настоящих мужиков, которыми может и должна гордиться страна. И когда сегодня я вношу, разрабатываю законопроекты, например в интересах Росгвардии, или занимаюсь какими-то другими связанными с ней проектами, я понимаю, почему и для кого я это делаю. Росгвардия сегодня — не просто самое молодое силовое ведомство, это организация, способная на решение абсолютно любых многофункциональных задач.

— Мы с тобой прекрасно знаем, что жизнь в журналистской среде допускает определенные творческие вольности, в том числе и в распорядке дня. Твоя послередакционная карьера, не сомневаюсь, потребовала более строгой дисциплины. Как удалось перестроиться?

— Если честно, депутатская работа, в отличие от военной службы, тоже не предполагает жесткого графика, когда нужно с 9 до 18 быть на рабочем месте. И оценка здесь — не по количеству просиженного тобой в кабинете времени, а по количеству достигнутых результатов. И во многом, к слову, моя депутатская работа сродни журналистской — в том смысле, что эта работа творческая, многогранная и многопрофильная. В газете дистанция от твоего замысла, от твоей идеи очень короткая, потому что максимум — это публикация и какие-то последующие шаги, чтобы эта публикация получила какую-то реакцию. А здесь у меня есть возможность от замысла дойти не просто до того, чтобы эту проблему поставить широко, — а чтобы найти ее решение, ее реализовать и выйти на конкретный результат. Это работа, которая тоже требует большого количества общения с людьми, постоянных встреч, контактов, знакомств. Естественно, знания психологии. В этом смысле у каждого из депутатов всегда есть возможность себя, что называется, проявить. Кто-то этой возможностью пользуется, кто-то нет. Но когда я слышу пренебрежительные отзывы о том, что депутаты бездельничают, мне иногда становится, честно, обидно.

— Судя по последним телесюжетам, где речь шла о коррупционной составляющей работы бывшего самарского судьи Ефанова, репортерский азарт тебя не оставил. Или это уже часть депутатской работы?

— Как я сказал, в работе журналиста и депутата много общего, и, конечно, те профессиональные навыки, которые я получил когда-то, у меня сохраняются. Умение обрабатывать информацию, ее анализировать, вычленять главное, формулировать цели, смыслы. Это часть журналистской работы, которая вообще помогает в политике. Ну а что касается моей борьбы с коррупцией в уже конкретно взятом регионе в Самарской области, откуда я избран, то да, эти навыки здесь тоже вполне пригождаются. И список из людей, чьего привлечения к ответственности и отставок я добился, уже более чем внушительный.

Продолжается моя затяжная борьба против бывшего уже председателя Шестого Конституционного суда общей юрисдикции Александра Ефанова. После моих обращений он был досрочно лишен полномочий и оставлен без пенсии. Возбуждены уголовные дела, земли, которые аффилировали здесь фирмы мошенническим образом, были выведены из госсобственности, конфискованы и возвращены обратно государству. Но эта борьба продолжается, и понятно, что противостоит мощная опасная система, которая формировалась многие годы и которая, конечно, свои позиции сдавать не хочет.

— Несколько лет назад, когда твой папа Евсей Абрамович готовился справить 89-летие, то в качестве подарка попросил у тебя велосипед. Ну что, как говорили в старину, идем дорогой отцов?

— Да, слава богу, у меня хорошие гены. Отцу в этом году исполнилось 95, он по-прежнему бодр, ездит на велосипеде, пользуется общественным транспортом. Надеюсь, что эти гены позволят и мне еще многое в жизни успеть, и 50 — это лишь очередная зарубка.

...Я подумал, что эдак лет через сорок я точно знаю, что подарю своему другу на день рождения, кроме понимания, как будет выглядеть этот велосипед. Но Александр Евсеевич меня бы не понял, если бы я в эти юбилейные дни не вспомнил нашего друга, замечательного классика детективного жанра Эдуарда Хруцкого, с которым Саша меня и познакомил. Пришел с ним в мой кабинет, впрочем, который мы с Сашей делили на двоих, и с гордостью представил мне своего товарища — писателя и драматурга, классика детективного жанра. Помню, пожимая его по-боксерски крепкую руку, я сразу для себя отметил, что писатель и драматург — полный тезка Стрельцова.

Спортивные ассоциации возникли не случайно: воображение дорисовало образ импозантного и вальяжного Хруцкого с колоритной трубкой в зубах, напоминающего комиссара Мегрэ — тяжеловеса, мастера спорта по боксу, награжденного орденом Красной Звезды за подавление венгерского мятежа 1956 года, — в залитом яркими огнями квадрате ринга, впечатывающего соперника в канаты.

Разумеется, я читал его роман «Четвертый эшелон», смотрел фильмы «По данным уголовного розыска», «Приступить к ликвидации», «На углу у Патриарших».

Мы присели, как принято, когда приходят знаменитости, у редакционной барной стойки. Эдуард Анатольевич расправил мощные плечи под твидовым пиджаком — других не признавал.

Эдуард Анатольевич, которого впоследствии мы по-домашнему, фамильярно-почтительно именовали «дядя Эдик», безудержно увлек нас с Хинштейном в прошлое — во времена московской «оттепели». В самое модное место гуляющего Бродвея (так столичные пижоны на американский манер с легкой иронией именовали улицу Горького, ныне Тверскую) — в «Коктейль-холл», располагавшийся еще с довоенных времен напротив Центрального телеграфа, где пунши вольготно смешивались с шампань-коблером. А на втором этаже играл маленький оркестр под руководством высокого усатого красавца по прозвищу Мопассан — будущего композитора Яна Френкеля, написавшего музыку к одному из первых советских боевиков — «Неуловимые мстители».

Мы с Хинштейном к тому времени слыли искушенными в профессии людьми, но истории Эдуарда Анатольевича о советских авантюристах, теневых дельцах, интуристовских кокотках в двух шагах от Кремля нас искренне завораживали. Да и как было не плениться «Бродвеем» 1950-х, где Хруцкий получил прозвище Центровой и где фартовые ребята соседствовали с суровыми сыщиками, а ослепительные кинозвезды крутили романы со знаменитыми чемпионами. Знакомство мы закрепили в ресторане Дома кино — излюбленном месте Хруцкого.

Потом мы с Хинштейном частенько наведывались в знаменитый Дом на набережной у кинотеатра «Ударник» к ним в гости, с женой Светланой Ивановной, дочерью первого председателя КГБ СССР генерала Серова, в котором они жили в квартире Василия Сталина.

Может, кого-то разочарую, но тени генералиссимуса Сталина и его верного соратника генерала Власика нам с Сашей не мерещились, как не доносился из уголков квартиры и отдаленный цокот каблучков дочери Сталина Светланы Аллилуевой. По преданию, именно в этих стенах, школьницей-десятиклассницей, она познакомилась с известным сценаристом Алексеем Каплером, для которого платонический роман закончился в лагерях Воркуты.

По молодости мы на часы не заглядывали. Случалось, звонили в дверь сталинской квартиры и за полночь. В любое время суток на плите стояла кастрюля с супом, ожидая загулявших гостей, — своеобразный памятник неизменного радушия хозяев, как и посиделки на кухне по давней советской традиции.

15 мая каждый год мы с Хинштейном обязательно ехали поздравлять Эдуарда Анатольевича в ресторан Дома кино, где по традиции собирались его друзья: сценарист Эдуард Володарский, актеры Всеволод Шиловский и Борис Клюев. Прототип главного героя сериала «На углу у Патриарших» – бывший начальник 108-го отделения милиции, ныне министр внутренних дел Владимир Колокольцев.

Через много лет, уже после смерти Эдуарда Анатольевича и Светланы Ивановны, ее племянница (детей у них не осталось) обнаружила в гараже тайник с чемоданом, где хранились бесценные записи экс-председателя КГБ, начальника ГРУ Ивана Александровича Серова, и движимый чувством дружбы Александр Хинштейн проделал поистине титанический труд, перелопатив гигантское количество материалов и документов и издав уникальную книгу — свидетельство эпохи, — воссоздавшую масштаб выдающейся личности, генерала спецслужб, которого Хрущев одним росчерком пера лишил звезды Героя и трех звезд на погонах (из генерала армии разжаловал до генерал-майора).

Сталинская высотка в Доме на набережной, разумеется, на том же месте, как и ресторан Дома кино, просто мы без дяди Эдика с Сашей Хинштейном туда не ходим.

Я знаю Александра Евсеевича много лет — и всегда удивлялся его немыслимым поворотам судьбы. К ним привыкнуть невозможно.

И сам себе удивляюсь, что каким-то непостижимым образом я привык.