Аверин признался, какой он папа, и высказался о романах со студентками: «Упаси бог!»

— Максим, что бы ни происходило у вас на театральной сцене, все-таки Новый год ознаменуется продолжением нашего любимого «Склифа»?

— Я все время говорю: ну, может, уже хватит, ну давайте уже как-то уйдем на покой. Но пока продолжение будет, сейчас утверждается сценарий. Люди ждут этот фильм. Это поразительно, потому что мы-то уже 12 лет в эфире. Это огромный срок — столько держать аудиторию, уже поколения людей меняются. Конечно, невероятная трагедия для нас — уход Ромы Мадянова, потрясающего артиста, уникального. Мне посчастливилось с ним не только в «Склифе» сниматься, но и вот в «Союзе спасения». Артист. Это огромная трагедия для всех тех, кто с ним работал. И, к сожалению, сейчас будет продолжение сниматься уже без Романа. Но команда у нас замечательная, у нас потрясающий режиссер, вообще, на хрупких женских плечах держится огромный этот завод, это просто огромная машинерия ежедневного труда. Потому что нет ничего страшнее, чем снимать медицинский сериал, когда у тебя из реквизита только пинцет и артист им просто все делает. А здесь у нас новейшее оборудование стоит.

— Ты своего героя любишь?

— Если ты не любишь то, что ты делаешь, тогда не надо это делать. Это мое глубокое убеждение.

— Но все-таки он на тебя не похож?

— Я не знаю. Ну, я не оперирую, вот единственное, чего я не делаю.

— Но я могу сказать, что в театре вы не ассоциируетесь с Брагиным никак.

— Я все-таки надеюсь, что нет. Я верю в это. Я могу ошибаться. Но тем не менее все-таки я думаю, что я… не то что не повторюсь, но не хочу переносить экран на сцену, как и театр в кино. Я могу сказать так: я не сделал в кино так много, чего хотелось бы. Вполне возможно, что я оставляю себе надежду на будущее. Но я не считаю, что обделен уж так сильно, потому что мне везло на роли. И есть роли, которыми я горжусь. Но я не сижу со своими фильмами и вечерами их не пересматриваю. Я сделал это, и моя позиция в том, что к тебе это уже не имеет отношения. Потому что ты сыграл, а потом тебя порезали монтажеры, склеили всё по-другому, потом озвучание, иногда как эксгумация просто: тебе надо попасть в ту интонацию, в ту эмоцию, и ты стоишь совершенно уже другой, без партнера. Голос, звучание — это все великие вещи. И я страшно нервничаю и злюсь, когда надо какую-то очень важную сцену переозвучивать, а ты уже пережил это, и уже прошло полгода. А к моменту выхода фильма ты уже вообще в принципе едешь в другом составе куда-нибудь на север. А значимость… Знаете, когда говорят: я столько сыграл в этом фильме… Поверьте, там очень много людей трудятся над тем, чтобы ты в кадре был интересным. Это свет, потрясающая работа осветительского цеха, оператора-гения. Поэтому не надо так о себе сильно думать, что ты там главный… Без этих подпорок, без этих людей, которые по ту сторону камеры, ты в общем-то мало что из себя представляешь. Поэтому я спокойно очень отношусь к себе на экране. Редко когда смотрю, ну когда попадается, думаю: «Ой, мамочка! Сейчас бы по-другому это сделать». Театр дает такую возможность. Как у Гафта в стихах: «вернуться, что-то изменить».

— Но люди, наверное, особенно когда не знают тебя как театрального актера, встречаясь где-то на пути, ждут вот этого парня из телесериалов? Приходится чуть-чуть подыгрывать под этот образ?

— Зачем? Да нет, мне не надо никому подыгрывать. Часто в поездах мои (я их называю «железнодорожные богини») девочки-проводницы, это удивительно, просят сфотографироваться со мной. Я говорю: «Давайте сейчас». А они: «Нет! Я утром буду красивая, вот тогда». Мне это так нравится. Потом часто подсаживаются и начинают рассказывать о своей жизни. Это доверие, а зачем же мне им подыгрывать: давайте я вас пощупаю. Нет, я не подыгрываю никому. Но я не люблю панибратство, когда: э, давай! Вот это — нет. Но, понимаете, я очень большой, и некоторые просто опасаются так со мной себя вести. Видимо, боятся.

— У вас в этом году свой курс студентов.

— Да, мой первый курс. Это была сложная работа, потому что, наверное, многие думали, что я буду такой заезжий казачок. Нет. Я отсмотрел четыре тысячи детишек. Принципиально понял для себя, как мне застраивать курс. Им всем очень мало лет — 17–18. Самому старому 22. Мне хотелось такого расклада… Потому что это как раз тот возраст, чтобы они к приходу в театр заняли сразу нишу молодежи. Знаете, что девический конкурс вообще велик, но мне удалось собрать большой и мужской ансамбль. На моем курсе учатся 32 человека. И я понимаю, что им будет что играть.

— А сразу видно, что человек талантлив?

— Вот я отсмотрел сначала четыре тысячи человек по видео, сделал для себя выводы. Потом первый тур. Я не пропустил ни одного тура, то есть я всегда был. Заходит десятка. И вдруг как будто планета чуть сдвинулась. Вошел один человек — и сразу всё! Я смотрю и понимаю, что он будет учиться. Вот это какая-то интуитивная штука, и так и произошло. И там есть несколько ребят — кто-то для меня был потрясением, когда в момент учебы вдруг человек открывается совершенно по-другому. Я их заставляю снимать фильмы. Потому что я прекрасно понимаю, что никогда в жизни больше никто их так не будет зондировать, чтобы они творили. Я говорю: «Вы художники, вы должны сочинять, придумывать». И многие открываются благодаря этим фильмам. И сейчас школа идет, это первые два года. И вдруг какие-то просто открытия происходят. Как они начинают вживляться в эту историю. Кто-то с опозданием, кто-то сразу... Я и папа, я и учитель по труду, и в данном случае кнут и пряник. Ну а как? Мне говорят: они же дети. Подождите, они идут в эту профессию и через несколько лет будут моими партнерами в кино, в театре. Меня никто никогда не спрашивал: дитё я или нет. Никто. Не помню, чтобы во взрослой творческой жизни со мной кто-то сюсюкался. Меня уничтожали, меня гнобили: ты есть, а тебя не надо. Это вообще в принципе убийственно в 21 год. Меня в театр взяли для мебели просто. Как это? Я на курсе играл, я… Я вообще думал, что сейчас выйду из стен учебного заведения и… У меня первое было потрясение, когда я поступал и спустился туда, в Вахтанговский переулок (тогда еще назывался Вахтанговский), я-то вообще думал, что сейчас все ахнут, меня возьмут, «слава богу, ты пришел». Этого не произошло, потому что я увидел огромное количество, сотни людей талантливых. Как лава просто. И также у меня было потрясение, когда я вышел через четыре года и понял, что никакая театральная общественность не падает, меня не разрывал никто на части. Но тогда и годы были… Театры смотрели раз-два и обчелся. 90-е годы. Кто-то возводит это в ранг какой-то романтики. Я не вижу романтики никакой в 90-х годах. Никакой вообще в принципе. Это было: мы, первый курс, и переворот в стране 93-го. Какое счастье, что в моей жизни случился институт, он спас меня. Я иду по Калининскому проспекту, и снайперы стреляют в витрины магазина «Весна». Какая романтика? Я никакой романтики не видел в 90-е. Приходилось выживать, какие-то иллюзии или какие-то мечты падали, они уничтожались, поэтому я прекрасно понимал, что во взрослой жизни со мной уже никто не будет сюсюкать.

И моя задача как художественного руководителя, как мастера — научить выживать. Потому что девические актерские года очень быстро проходят, раз — и уже не Джульетта. И когда происходит, что возрастная женщина играет Джульетту, это неправда, уже публику так не обманешь. Как и когда играют тети в «Карлсоне», они перевязывают себе грудь, и дети кричат из зала: «Тетя». Это же так и есть: обмануть ребенка невозможно. Поэтому у меня когда-то была мечта переписать «Карлсона», придумал, и с драматургом написана была пьеса. Потому что уже в другое время, и Карлсон должен быть уже другой.

— Ну и чего не реализовали?

— Ну вот, к сожалению, были надежды. Но… Ничего страшного, жизнь еще большая.

— Вы своим студентам сразу говорите, что их не ждет никакое счастье впереди?

— Нет-нет, так нельзя. Счастье в принципе — это способ жизни. Счастье — это то, что они выбрали эту профессию, счастье — то, что они поступили в один из лучших институтов в театральной Москве. Счастье заниматься этим, счастье придумывать, счастье сочинять. Вот счастье. А не конечный пункт. Конечный пункт один…

— Но если все будет реализовано, то это будет уже большое счастье.

— А это уже судьба. И труд. Ну, понимаете, никуда ты не уйдешь, ну там решено уже всё. Но попробовать, но приложить к этому труд, вдохновение — это задача художника.

— Студенты влюбляются?

— Друг в друга. Там романы уже идут какие-то.

— А в вас?

— Я не знаю. Я для них, надеюсь, авторитет. Старшинство, так скажем, мысли. Все-таки я вижу, как они смотрят, как наблюдают, как иногда приходят ко мне на спектакли, следят, как идет репетиция. Думаю, что да, любовь. Но я, конечно, сам иногда ведусь на них. И есть момент, когда тебе страшно. Потому что это ответственность. Ответственность за их жизнь, за то, чтобы не убить внутри этого артиста, молодого артиста, его внутренний мир. Ответственность, что будет с ними дальше, как они будут. Главное, чтобы никто никогда в жизни не попытался их уничтожить. Очень много подлецов, которым… ты вот летаешь, а там рядом кто-то стреляет в тебя. Я думаю, что в силу своего характера, силы воли я выжил. Потому что тоже было очень много моментов, когда подняться трудно. Вот я хочу, чтобы они имели эту подпорку. Очень много людей, которые хотят тебя сбить. Боюсь, чтобы, не дай бог, получилось так, что вдруг они будут относиться к профессии потребительски. И чтобы щами от них не пахло на сцене. Это ужас, когда артист выходит, а от него шлейф вот такого борща…

— Ну а, скажем, какой-то роман с ученицей для вас допустимая ситуация?

— Да вы что! Ну нет, нет.

— Но есть же известные пары.

— Ради бога, я никого не осуждаю. Но нет, нет. Они дети. Нет. Нет. Цели такой у меня нет.

— Ну бывает же любовь…

— Да они дети, ну вы что? Упаси бог! Нет.

— А вообще полезно быть влюбленным в своего преподавателя?

— Я думаю, что без любви вообще в принципе… Я любил своего мастера очень. Я вообще считаю, что «Сатирикон» был уже университет. Я люблю Константина Аркадьевича (Райкина. – Авт.), считаю его тоже своим мастером. Вообще, мне кажется, без любви невозможно. Доверие невозможно. Любовь — это доверие.

— Он вкладывался в вас так же, как вы в своих учеников сегодня?

— Я проработал 18 лет в театре «Сатирикон». И я думаю, что тот репертуар, который я играл, для такого молодого артиста, каким тогда я был, — самая главная забота. Вот это самое главное, что я все-таки сыграл очень много. Ну вообще нет такого в истории, чтобы Арбенина играл артист, которому 29 лет. Обычно всегда Арбенина, когда это уже на ход ноги, играет старый артист. И вопрос возникает: Лермонтов это написал в 24 года. И почему такое предположение, что он, артист, должен быть старый? Я играл в 29 лет, и я считаю, что это правильно было и здорово. И сейчас, когда мне уже 49 будет, я играю в Театре сатиры «Маскарад», но без слов. Для меня это было тоже новшеством.

— Сильный спектакль.

— Надеюсь, что я со словами это когда-нибудь еще раз сыграю, но не хочется играть старого человека. Я прошу прощения у людей 17+. Понимаете, мезальянс такой молодой девицы, ангела и очень пожилого человека сбивает. Мне кажется, все-таки это ошибка, когда играет немолодой артист, в смысле дряхлый. Арбенин — это личность. Арбенин — это такой демон. Я вообще думаю, что есть такие роли-побратимы: Отелло — Арбенин. Тот, кто влюбляется, но не понимает, что делать с любовью. Поскольку Арбенин все-таки уже человек, прошедший большое количество испытаний, он уже не верит. И Отелло, который не умеет любить, потому что он воин. «Я до тебя не ведал, что такое нежность». И Господь посылает испытание вот этой любовью, и они не знают, как его пройти. И поэтому они уязвимы. Сейчас же проще. «Ты мне изменила?» — «Да ты что!» И можно по камерам отследить, что этого не было. А там человек легко так: «Платок!» — и всё, и у человека искушение. Поэтому он так легко и идет на эту ревность. То же самое Арбенин.

— Я вот тоже хотела попробоваться на ваш курс.

— Я бы вас не взял.

— Почему?

— Потому.

— А я хотела вам почитать… Вдруг вы передумаете?

— У меня бывает, когда кто-то просит посмотреть. У нас это называется «позвоночники». Потому что по звонку. Самое интересное, что у меня никто по звонку не поступил. Никто. Конечно, есть на курсе дети артистов, но я потом уже узнал, что этот ребенок того-то. Никто у меня ничего не просил вообще. Были, но они не прошли.

— Ну, я чуть-чуть почитаю.

— Давайте.

— Как жил ты? Очень хорошо. Любил?

— Без меры, по-моему…

— Без остатка. И всё ж любил. Люблю. Когда же не везло…

— Это мои, что ли? Но я не помню своих стихов, я их не запоминаю.

— А ваши стихи вам не читали ваши студенты?

— Нет, слава богу.

— Это болезненно слушать, когда кто-то другой читает?

— Я нервничаю, мне кажется, что там надо что-то поменять.

— Тогда вы читайте.

Я — твой дневник, страница, тайна, строчка,

абзац, падеж, глагол, местоимение, точка,

союз, склоненье, буква, цифра, фраза,

я снова ноль, потом я сотня сразу.

Я миллион! А ты всё выше ставишь.

Нет больше ничего.

И дашь мне жизнь, и тут же обезглавишь.

Вот детям понравилось вот это:

Жизнь внутри меня,

там боевые схватки и сраженья,

там рукопашный бой и столкновенья,

борьба добра со злом и прегрешенья.

Такая жизнь внутри меня!

Я соткан из сомнений и ошибок

и склонностью к внезапным вспышкам близок,

я скандалист, упрям, несдержан, резок.

Мне мелко море. Без любви мир мерзок.

Я маленький, большой, я бесконечный,

живу легко, дышу, как ветер встречный, 

Восход — мое, закат встречаю жадно,

я принимаю всё, что в этом мире страстно.

Такая жизнь внутри меня. Прекрасно!

— Вы читаете лучше, чем я.

— Вот поэтому вы и не поступили.

— Что делать, не все мечты сбываются.

— Но послушайте, я могу вас взять на роль. Вот уже сейчас начинаешь думать: какой репертуар делать на дипломный спектакль? Хочу, чтобы у них был разный репертуар, чтобы они пробовали… Курс очень музыкальный. Хочу, чтобы обязательно был мюзикл. И вот с Лорой Квинт мы уже ведем такую работу, чтобы ее потрясающее произведение, музыку к которому она написала с поэтом Николаем Денисовым, «Я Эдмон Дантес», было использовано. Я бы очень хотел, чтобы у них была обязательно пьеса Островского, чтобы у них была хорошая западная драматургия, чтобы они пробовали разное: и легкий жанр, и серьезный, и музыкальный. Моя большая мечта, чтобы они не были ряжеными. Потому что они юные, а роли не всегда бывают юными.

— Дантес — такая особая роль, насколько я знаю Лору Квинт, за ней стоит такая большая, жизненная, ее личная ситуация, довольно болезненная, она в нее столько вложила своих эмоций. И этот спектакль — он для конкретного, всем известного человека был написан, и уж вовсе не для детей.

— Это был период, когда мы с Лорой только познакомились, и из этого мюзикла одну песню я просто умолял ее отдать мне. Это «Кукловод». А потом Лора уже для меня написала целый альбом песен замечательных. «Гранатовый браслет» — так это я вообще считаю моя визитная карточка. Такой романс получился изящный. И это было в тот момент, когда я снялся в фильме «Гранатовый браслет».

— Она говорила, что вы принимали участие в написании текста, или я путаю?

— Нет-нет, это я в другой песне принимал участие. «Спой о любви, умножая печаль, белый обманщик, рояль». Красиво. Лора удивительный композитор, надеюсь, мы много чего создадим. Уже сейчас она написала песню на мои уже стихи. Вот это стихотворение, которое в прошлый раз вам читал. «Когда-нибудь вам напишу пару строчек, как жизнь». Так что мы в движении, в пути.

— Она очень вас любит.

— Это взаимно.

— Ну, раз мы заговорили о любви, какие у вас изменения в личной жизни?

— Слава богу, личная жизнь есть. Так что все хорошо, не беспокойтесь.

— Успеваете между графиками?

— Я не выделяю место для этого. Это и есть жизнь моя. Всё, что в моей жизни происходит, мое. Я жадный до этого. Поэтому нету первого места, второго. Есть жизнь. Она одна. И в ней надо… знаете, как мудро кто-то сказал, по-моему, чуть ли не Фаина Георгиевна Раневская: жизнь такая короткая — и так жалко тратить ее на плохое настроение, мерзавцев и все остальное.

— Но иногда приходится.

— Ну не без этого. Мне очень повезло. У меня, видимо, очень сильный ангел за моей спиной. От меня это отскакивает. Меня мамочка там бережет очень.

— Чувствуете связь?

— Ох, мне без нее трудно. Но она всегда со мной. Всегда, даже в момент, когда всё так получается, и тут же: как мама, как она обрадовалась бы этому!

— Через год у вас юбилей. Какого подарка вы ждете от Вселенной?

— Я очень хочу сделать спектакль музыкальный, чтобы на сцене был живой оркестр. Вот это моя большая мечта. Я очень хочу сыграть роль… Это Мюнхгаузен. Это самый лучший подарок для меня будет. Есть одна идея нового фильма. Я не буду ее озвучивать, просто очень хочу, чтобы это состоялось. И я очень верю, что продюсер Ира Смирнова эту мою мечту осуществит. Поэтому я посылаю все это в космос и жду. И готов к этому.

— С днем рождения вас! У вас спектакль в этот день в Нижнем Новгороде, нравится отмечать на сцене?

— В принципе, всегда было так: в день рождения я должен быть там, где мне хорошо. А мне хорошо на сцене. И в этом году это Нижний Новгород. Уже появилась традиция, чтобы это разные города были — и мира, и нашей страны. Были и Тбилиси, и Петербург, было очень много городов разных. Таллин. В этом году Нижний Новгород, а на следующий год Москва. Я надеюсь, что это случится на той сцене, которую я хочу.

— Какой самый запоминающийся подарок за все эти годы был?

— Подарок… Я не умею вот список составлять того, что мне надо. Мне ничего не надо. Для меня лучший подарок всегда то, что ко мне в эти разные города приезжают мои друзья. Я никого уже не приглашаю. Они просто берут билет и приезжают. Притом это разные города, в прошлом году во Владивостоке отмечали день рождения. И прилетели туда ребята.

— Это счастье. Это доказывает, что вы не одинокий человек.

— Почему меня все хотят в одиночки записать? Я прекрасно себя чувствую, даже когда один, мне так не скучно с самим собой. Я не страдаю от этого. Больше скажу: я даже иногда ищу одиночества, я нуждаюсь в этой тишине. Тишина необходима.