Соединился с любимой. Музыка Родиона Щедрина до последних дней дышала памятью о Майе Плисецкой

Сегодня, 29 августа, спустя годы, и он ушел за ней вслед. Великий композитор Родион Щедрин. Ему было девяносто два. И теперь они соединятся навсегда - это не фигура речи, все согласно их совместному завещанию:

"Тела наши после смерти кремировать, и когда настанет печальный час ухода из жизни того из нас, кто проживет дольше, или в случае нашей одновременной кончины, оба наши праха соединить воедино и развеять над Россией".

Когда и как доставят общий уже прах из Мюнхена, где прожили последние годы жизни Щедрин с Плисецкой, как будет выполнена эта их последняя воля - еще уточнят. А пока фойе Большого театра в Москве и Мариинского театра в Петербурге открыли на три дня - для всех желающих проститься с ними.

* * *

Так сложилось, что мы лично познакомились с Родионом Константиновичем и Майей Михайловной лет двенадцать назад, на репетиции щедринского "Левши" - тогда премьерой его оперы по скоморошьей повести Лескова готовились открыть Новую сцену Мариинки. Сам факт знакомства не имел бы для читателей значения, если бы потом мне не пришлось летать к ним в Мюнхен, встречаться опять в Петербурге и Москве. И это тоже мелочи, наверное, если бы не одно "но": он стал вдруг принимать такое теплое участие, так радоваться за меня, нахваливая вышедшую книжку, а потом так огорчался, что вторую я никак не напишу - передавал какие-то полезные книги, перезванивал, за что-то там благодарил и даже в последние месяцы слал через знакомых приветы. Странное чувство этой вот несоразмерности - что ему, великому, за дело до меня? - оставило во мне осадок горечи, растерянности, а может, и вины: будто не оправдал его надежд, увы. Но дело не во мне.

Ведь даже этот мелкий, незаметный штрих его судьбы скорее говорит о нем, о Щедрине. Не просто гении музыки - большом и сильном человеке.

* * *

На репетиции "Левши" Щедрин ужасно нервничал. Меня-то накрывали колокольчатые звуки, снежные волны, и все казалось волшебством. А композитору казалось, все ужасно - он не слышит жалейку, а "она дает важную красочку".

- Да что вам эта жалейка, - спрашивал я наивно в перерыве репетиции. - И без нее хватает красочек.

Он терпеливо, безо всякой позы или пафоса, мне объяснял, почему расширили оркестровую яму и для чего ему важны дудуки, флейты и волынки, и даже хакбрет - разновидность цимбал, о которой слышал даже не всякий музыкант. Нет тут мелочей, сказал он.

Ну а почему его в последние годы стал так волновать неуживчивый Лесков? - тут Щедрин стал терпеливо разъяснять о праведниках. "Да, Лесков был никогда никому не угоден, без стаи, один, он и был праведником. Я ведь очень боготворю и Гоголя, и Пушкина, но Лесков мне кажется наиболее созвучным сегодняшнему, завтрашнему, послепослезавтрашнему на российской земле. И в этой опере мне важно противопоставить две формы бытия: рациональную и иррациональную".

Да где он видел в наше расчетливое время таких героев - непрактичных левшей?

"Вот тут, - ответил мне Щедрин серьезно, - я никак с вами не соглашусь. Помните народную поговорку: не стоит село без праведника? И опера моя об этом. В жизни и село не стоит, и Россия - без праведников".

Удивительное дело, кажется, слушать слова о праведниках от композитора, всю жизнь ломавшего и нарушавшего каноны.

Но это как раз то, что в Родионе Щедрине важней всего - в его судьбе и творчестве всегда был внутренний стержень, который и можно условно назвать русской национальной идеей. В нем сошлось то самое, что составляет идеальное проявление русской души в искусстве. Как так сложилось - вряд ли есть однозначный ответ. Гениальность всегда - загадка.

* * *

Родителей Щедрин боготворил: отец был музыкантом, преподавал, мать работала экономистом, но любила музыку. Дом в Алексине продали - чтобы сын учился. Он шесть лет жил в интернате при хоровом училище под руководством Свешникова. В 1947 году на конкурсе в училище его отметил сам Арам Хачатурян.

В пятидесятом поступил в консерваторию - и вспоминал даже на склоне лет с невероятной нежностью: "После вступительных экзаменов родители купили мне путевку на 10 дней в дом отдыха на берегу Оки. Как бы в родные места, и отец был с Оки, и дед-священник с Оки. Комната в доме отдыха была на шестерых".

Чтобы не жить за счет отца, который получал зарплату скромную, - Щедрин студентом подрабатывал и в похоронном оркестре, руководил каким-то хором, играл, бывало, в ресторанчике. Все пригодилось - говорил потом: "Это, кстати, дало и хорошую школу, чисто музыкантскую - поиграть немножко на контрабасе, на ударных, на кларнете или на трубе, не умеючи".

Событие в его судьбе - знакомство с музой Маяковского - Лилей Брик. В этом доме, умевшем ценить и пестовать подлинные таланты, он скоро познакомится и с лучшим другом - поэтом Андреем Вознесенским. И через много лет он повторит не раз: "Когда-то я сказал, что люди, которые в моей жизни оказали на меня огромнейшее влияние, - мой отец, мой друг Андрей Вознесенский и Лиля Брик. И это правда".

При этом добавлял, что дом Лили Брик сыграл в его судьбе особенную роль, поскольку там он встретился с Майей…

Первый публичный успех пришел в 22 года - в 1954-м появился его Первый фортепианный концерт, он не забыт, исполняется по сей день. Фортепианную "Юмореску", написанную в 1957-м, играют до сих пор во всех российских музыкальных школах. В том же году в кинокартине "Высота" прозвучал его "Марш высотников" - и популярную мелодию "Не кочегары мы, не плотники" стала напевать вся страна.

Он помнил дикие встречи с интеллигенцией на даче у полупьяного Хрущева - оравшего нецензурно на Маргариту Алигер, нервную дрожь сидевшего напротив Паустовского. Потом все тот же непотребный крик Хрущева на поэта Вознесенского в Кремле. Все это стало важными зарубками в памяти.

Первый балет 1960 года - "Конек-горбунок" уже с Майей Плисецкой - ставится до сих пор. Его "Озорные частушки", концерт для симфонического оркестра, исполняются и сейчас.

Первая его опера "Не только любовь" 1961 года обнаружила в колхозном крестьянстве невиданные страсти. "А третья труба где?" Хор отвечал: "В Караганде". Героиня Варвара Васильевна, председатель колхоза, переборола себя, не стала разбивать семью. "Мне Константин Симонов после премьеры сказал, - вспоминал Щедрин, - что опера провалилась, потому что боялись секса".

Тем не менее в 24 года - в 1956-м - он уже стал членом правления Союза композиторов СССР. Потом секретарем Союза, в 1973-м - возглавил вместе с однокурсником Андреем Эшпаем правление Союза композиторов РСФСР. Прежде на этом посту был Дмитрий Шостакович. И все же Щедрина в кругах либеральных станут за спиной или в лицо - и главное, что злобно, - укорять за эту многолетнюю службу в руководящих композиторских структурах. Время-то, конечно, рассудило: сколько дал отечественной многонациональной музыкальной культуре Союз под руководством Шостаковича и Щедрина. У этих композиторов - при том, что они из разных поколений - всегда сохранялись самые дружеские, доверительные отношения.

Шостакович поддержал и мощную щедринскую "Поэторию" (все по мотивам Вознесенского), с таким трудом пробившуюся к слушателям через дуболомов-цензоров.

Именно тогда Щедрин привел на оперную сцену Людмилу Зыкину, народную любимицу. Да, его диковинное произведение для поэта с хором и оркестром - кого-то напугало колокольным звоном. Но в нем вставал двадцатый век - советская история, неотделимая и составная часть истории российской, - и не случайно именно "Поэторию" и много лет спустя будут исполнять на юбилеях Щедрина.

А что потом? От щедринской "Кармен-сюиты" министра культуры Фурцеву отпаивали валидолом. "Уберите эти ляжки!" - кричала она приме Майе Плисецкой.

А что потом? Придут иные времена - и вот уже по шведскому Стокгольму выйдут феминистки с транспарантами - против щедринской оперы "Лолита".

Эту оперу вернет на сцену уже Валерий Гергиев - в Мариинке. Как вернет и оперу "Не только любовь", и не только.

Щедрин и Гергиев - особая страница. Счастье, что они нашли друг друга - и, как Щедрину в последние годы жизни оказался важен Гергиев, так Гергиеву - Родион Щедрин. Две огромные фигуры с безусловным профессиональным и нравственным авторитетом.

На сцене Мариинского театра прошел и до сих пор все время возвращается цикл Щедрина по Лескову, ставший центральным его в творчестве, - "Запечатленный ангел", "Очарованный странник" и "Левша".

Никак Щедрин (как, собственно, и Гергиев) не может уложиться ни в какие в рамочки.

Несочетаемое в его музыке - по-прежнему внезапно сочетается.

Жалейка слышится.

* * *

Рассказывают, Шостакович спрашивал у Щедрина, какое музыкальное произведение он взял бы с собой на необитаемый остров. Щедрин ответил без раздумий: "Искусство фуги" Баха. А Шостакович? "Песнь о Земле" Малера.

Проходит время, Шостакович спрашивает: не передумали? Щедрин опять назвал Баха, а Шостакович - Малера.

Плисецкая на этот счет язвила: он не замечает, как в теперешней Европе размывается культурная традиция, и скоро Бах будет ценнее для Востока, чем для Запада.

Конечно, все он замечал. Конечно, это наполняло его сердце печалью. Но он продолжал делать свое дело - писать великую музыку до последних дней.

Как тот левша и праведник.

По главному, большому счету - верный удивительно. И другу, и жене, великой Майе. Все, что написано в последние годы, дышало памятью о ней - как "Месса поминовения".

Дня три назад он присылал звуковое сообщение своей доброй знакомой Людмиле Дубовцевой, вдове композитора и музыковеда Валентина Тернявского: совсем ослеп, не вижу ничего, чувствую себя неважно, но держусь.

Он себе цену знал - при этом относился к себе с иронией, щек не надувал. Любил оценивать себя - или по-пушкински: "Ай-да сукин сын!", или по-блоковски: "Сегодня я гений".

А ведь и правда. И сегодня, и всегда.

Ведь гений.

Не читайте чьих-нибудь лукавых мемуаров - много их. А вот Щедрин один. Его послушайте.

И от себя скажу: за все спасибо, Родион Константинович. Простите…

Родион Щедрин - о своих корнях:

"Мое детство прошло в маленьком городе Алексине, где мой дед был священником. Мы жили в Москве в плохих условиях, в коммунальной квартире, и родители отвозили меня в этот город надолго. На меня атмосфера этого тульского городка повлияла сильно: тогда ведь не то что телевизора, а радио не было, зато оставались "осколки" фольклора.

Помню, как в соседнем доме умерла женщина, как нанимали плакальщицу, и она профессионально плакала. Это было захватывающе красиво. Или вспоминаю, как пастухи выгоняли коров с берега Оки, как мы играли на свирелях. У меня мурашки шли по телу. Я на этом рос и впитывал это в себя.

Наш мир сейчас, конечно, что-то приобретает - новые технологии. Но многое теряет навсегда".